Но в то же время – это видеоарт, потому что я работал над многими образами в самом широком смысле: некоторые образы – часть биеннале, проходящей сейчас в Венеции. Я посетил много прекрасных мест. Например, церковь Сан-Лио в Венеции, прихожанином которой был Тициан. Он там и рисовал, а его мастерская находилась неподалеку. Сейчас в этой церкви на шести экранах, соединенных между собой, одновременно транслируется изображение (речь о видеоинсталляции «Путь на Голгофу» – живописных отрывках из фильма «Мельница и крест». – А.Ф.). Это еще и инсталляция. Инсталляция и видеоарт в церкви – работа на обеих территориях.

– Почему вы выбрали «Путь на Голгофу»?

– Все началась с того, что Майкл Гибсон, который написал «Мельницу и крест», написал рецензию для Herald Tribune на мой фильм «Ангелюс». Гибсон – эксперт по творчеству Брейгеля и голландских мастеров – в рецензии отметил влияние на меня творчества Брейгеля. После он прислал мне книгу, которая называлась «Мельница и крест». Это был анализ картины «Путь на Голгофу». Я прочел ее, потому что я художник, начинал как художник – читал много книг по истории искусства. А «Мельница и крест» была поразительно написана – прочел ее на одном дыхании. И у меня тут же родились различные образы. Я увидел фильм об этом. Майкл Гибсон сказал, что это безумие: снять фильм по картине такого художника. Но потом передумал: невозможное – работа джентльменов. Это так!

– Как сильно замысел фильма отличается от результата – фильма, который мы увидели?

– О, это совсем разные вещи. Я начал с упрощенной идеи. Было 500 персонажей, и каждого я чувствовал. Однажды я закрасил всех персонажей на репродукции этой картины. Получил доступ в Венский художественно-исторический музей. Там при помощи лазера можно рассмотреть каждую таинственную деталь, каждый фрагмент картины. Я закрасил на репродукции всех людей – остался только ландшафт. Это не просто ландшафт – это магическая иллюзия, которую он (Брейгель) составил из скетчей (небольших сценок). Мы хотели воссоздать это: взять пять различных кусков ландшафта и объединить их, чтобы вышло похоже на вселенную Брейгеля, которая совсем не реалистична. Его очень реалистичные характеры, персонажи, костюмы, предметы, животные. Но ландшафты – сюрреалистичные. Ведь он из Фландрии – там равнины, поэтому, чтобы писать горы, холмы, ему приходится сжимать этот ландшафт до нужных форм.

– Кто писал картину в вашем фильме?

– Я сам, потому что я художник. Потому что у меня тесная связь с Брейгелем. Он каждый день преподает мне урок.

– А как вы думаете, Брейгелю понравился бы ваш фильм?

– Думаю, да. Он и привел меня с этой картиной в Москву. Можно сказать, что он мой спонсор.

– Вы художник и режиссер: как вы думаете, насколько близки кино и живопись?

– Это очень сложный вопрос, потому что это разные языки. Каждый вид искусства – это отдельный язык. Когда вы хотите высказать какую-то мысль – то же самое. Если вы учите испанский – вы говорите по-испански, если вы учите английский, вы говорите по-английски, если вы учитесь живописи или уже рисуете, то выражаете свою мысль через картину. Если вы предпочитаете камеру и знаете, как ею пользоваться, то можете реализовать свой замысел при помощи камеры. При условии, что вам есть что сказать. Потому что часто я вижу картины, которые ничего не говорят, фильмы, которым абсолютно нечего сказать. Мой профессор в киношколе называл это гидравликой кино: ты толкаешь здесь, прыгаешь туда – и люди реагируют.

Это как машина, которая заставляет людей сидеть на своих местах, потому что кто-то бежит, кого-то преследуют. Все очень быстро происходит: рубить-рубить-рубить, резать-резать-резать! Это один большой побег от самих себя. Огромные деньги можно заработать, просто помогая людям сбежать от самих себя, а этого хотят миллионы людей. Им помогают фильмы, компьютерные игры, телепередачи. Всякие танцы со звездами – люди сбегают от самих себя. И это величайший бизнес на Земле! Еще – наркотики и алкоголь, конечно. Я хочу сказать: это все попытка побега. Что это доказывает? Что людям некомфортно наедине с собой. Люди довольно одиноки, они не думают о себе в положительном ключе – им нужно убежать. Вы знаете, все эти фильмы, где парни убегают-догоняют, – это побег. Ведь скорость – это наркотик. И быстрая нарезка создает ощущение, что ты на американских горках. Вуууу! Сначала вниз! Потом вверх! Вправо! Влево! И, выходя из кинотеатра, не помнишь ничего. Вы не помните истории. Когда герой прыгает с двадцатого этажа на крышу проезжающего грузовика, потом на крышу трамвая, а оттуда – в реку, что я вижу? Потом он забирается на мост, прыгает на другой грузовик. Я смотрел «Матрицу», не понял ничего! Что происходит? Как сопереживать герою, который может все? Полететь в космос, спрыгнуть с любого здания. Он бессердечный, не человек. Как ему сопереживать?

Другое дело – художник. Для меня это возможность поговорить с собой, но проблема в том, что современное искусство – и кино в частности – не протягивает вам руку помощи. Оно хочет вас шокировать, врезать как следует. Это отчаяние современного искусства. Будто говорит: смотри-смотри, я ударю тебя, но это не я. Каждый может что-то создавать и называть себя художником. Вы можете снять свою футболку, разорвать ее на куски и повесить на стену. И назвать это искусством. Простите, я так вижу мир. Тогда найдется критик, который потреплет бороду и скажет, что это выражение выхода человеческой души. Все годится, и это опасно тем, что мы оказываемся в яме, полной современного искусства. Зачем мне смотреть Брейгеля или Босха? Потому что они мастера. Творцы! Как они работали, как писали – попробуй повтори! Не получится. Поэтому их нужно разделить, положить отдельно – они создавали мир, но они собирали его из мирской суеты. Вот что значит быть художником или даже гением.

Идея, которая мной овладевает, чаще всего охватывает несколько областей. Когда я снимал «Комнату косуль», то делал оперу. Я написал музыку и слова для этой оперы, нашел оперный театр для этой постановки. Потом вышла аудиозапись на двух дисках, получила международный приз как современная опера. Телевидение заплатило мне за съемку этой постановки. Я сказал, что не заинтересован в отдельном фильме, потому что у оперы свой язык. Нельзя просто взять и снять ее. Происходящее на сцене – для оперного театра, а не для кино. Другое дело, если я делаю фильм. Все дело в образах, которые у меня возникают.

Пять лет назад в Нью-Йоркском музее современного искусства состоялась ретроспектива моих фильмов. Большое дело: как вы знаете, там устраивают ретроспективы обычно после смерти или когда исполняется 99 лет. Это необычно, потому что я еще слишком молод для любой ретроспективы. И к открытию я приготовил видео, состоящее из 43 эпизодов, и назвал его «Кровь поэта», а позже смонтировал следующую ленту под названием «Стеклянные губы». Еще я создаю скульптуры, фотографирую и делаю видеоинсталляции. Главное отличие моих работ от современного искусства в том, что я вовлекаю вас внутрь самих себя. Поэтому, я думаю, нужно потратить два часа, чтобы осмотреть мою выставку. Но многие тратят больше – и это интересная форма коммуникации.

– Ваш предпоследний фильм называется «Кровь поэта». Это название напоминает о Жане Кокто – он тоже был поэтом, драматургом, писателем и режиссером. Его творческие опыты как-то на вас повлияли?

– Он был поэтом, который снимает фильмы. Я уважаю его позицию. Он был одним из пионеров поэзии в кино – утерянная ныне категория. Большинство современных фильмов – механические «заводные апельсины» для глаз. Погружаясь в книги, вы можете найти настоящую литературу, ужасы, фантастику – и всегда остается поэзия. Если вы пришли в кино и хотите увидеть поэзию – там пусто, она запрещена. Большая надпись: «Не для тебя! У нас этого нет!»

Алексей Филиппов

15 сентября 2011