Мониторинг СМИ

Великая греческая деколонизация

Анна Толстова о Библии Пискатора

"Положение во гроб". Антон Вирис по рисунку Мартена де Воса. Библия Пискатора, 1643. Фото: Третьяковская галерея

В Третьяковской галерее открыта выставка «Библия Пискатора — настольная книга русских иконописцев»: она не только поднимает тему западноевропейских влияний в искусстве допетровской Руси, но и представляет собой своего рода музейный манифест, заявление о намерениях всерьез заниматься церковным искусством синодального периода

Хмурясь и строго указывая перстом в небеса, щеголеватый архангел Гавриил в развевающемся алом плаще и алых сапожках, на облаке, напоминающем столь модное ныне моноколесо, деловито влетает в светелку Богородицы, чтобы вручить ей букет, похожий на розовый куст, но богомаз, невеликий ботаник, скорее всего, имел в виду непорочные лилии. Небеса, а также потолок и пологи балдахина, натурально, разверзлись, и свет, осененный голубиными крылами Святого Духа, изливается на оторвавшуюся от Книги с пророческими словами Исайи и потупившуюся Деву. Светелка выстроена в латинском вкусе — с аркадой, балюстрадой и узорчатым карнизом балдахина, доставившим иконописцу некоторые сложности в связи с проблемой перехода от обратной перспективы к прямой. В глубине комнаты — окно, а за ним — синеватый ландшафт, по идее, наверное, «вертоград затворен», запертый сад, hortus conclusus, указывающий на непорочное зачатие, но из-за зловещей синевы зелень у невеликого ботаника кажется бушующим океаном, и даже мерещится «Дух Божий верху воды». В общем, сфумато не получилось, да и окно как-то слишком причудливо обрамлено, так что напоминает картину, и можно подумать, будто покои Пресвятой Богоматери украшает «Девятый вал» Айвазовского — в сущности, глубоко благочестивый пейзаж с библейскими подтекстами.

На фоне прочих трактовок того же сюжета — изысканных по колориту и сложных по композиции образов из московских и угличских церквей, архангельской костяной иконы, которую можно было бы принять за работу итальянцев, или золоченой тарели мастеров Оружейной палаты, которую можно было бы выдать за аугсбургское изделие, кабы не литургические церковнославянские надписи по краям,— это чухломское «Благовещение» XVIII века выглядит проще и не производит впечатление откровенно «фряжского» письма. И к Библии Пискатора — Theatrum Biblicum, Священному Писанию в картинках, то есть гравюрах с композиций фламандских и голландских художников маньеризма и барокко, подпавших под сильное итальянское влияние, что впервые издал в Амстердаме в 1639 году Клас Янсзон Фишер, прославившийся под латинизированным именем Piscator,— оно прямого отношения не имеет. Тут были использованы иные чужеземные образцы, дошедшие до чухломских окрестностей не в первоисточнике, то есть не в виде самих европейских гравюр, какие были известны в России уже в XVI веке, а в прорисях и пересказах других иконописцев.

Впрочем, Библия Пискатора, выдержавшая несколько переизданий и страшно популярная у русских мастеров второй половины XVII века (в названии выставки не случайно перефразированы слова Игоря Грабаря о «настольной книге»), давно стала своего рода «именем собирательным». Оно обозначает весь корпус голландских, фламандских, немецких и прочих увражей (Библия Борхта, Библия Мериана, Библия Схюта, Евангелие Наталиса), что имели широкое хождение в Европе, добрались до самого Китая, но главное — произвели форменный иконографический переворот в церковном искусстве России допетровского столетия, постепенно и исподволь переводя его с византийско-балканских на западноевропейские рельсы, обогащая сюжетный репертуар и усложняя богословские программы. Пространственная глубина, светотень, Патинирова синева за окном, желание поиграть со складками амафора и платья Богоматери не ради одной декоративности, но с символическим умыслом — все это говорит о том, что неизвестный чухломской художник пал жертвой тлетворного влияния Запада. И в его творении на наших глазах свершается еще одно, помимо Благовещения, чудо. Так сказать, чудо экуменизма: неисповедимы пути русского церковного искусства — чем острее были раскольные дискуссии об истинности богослужебных книг, литургических канонов, обрядов и икон, тем сильнее прельщались наши иконописцы композициями нидерландских протестантов, сделанными вприглядку на гравюры, картины и фрески католиков-итальянцев.

Сама виновница торжества лежит во втором зале выставки под стеклом, но мультимедийная панель рядом позволяет пролистать увраж от корки до корки. Это экземпляр Библии Пискатора, изданной в Амстердаме в 1643 году: в середине XVII века он принадлежал архиепископу Вологодскому и Белозерскому Симону, интеллектуалу беспокойных никоновских времен, книгочею и библиофилу, составившему изрядную библиотеку, а в Третьяковку попала из собрания художника-коллекционера Ильи Остроухова. Вначале речь шла о научной публикации памятника, второго, что большая редкость для российских собраний, издания Theatrum Biblicum, но постепенно затея выросла в серьезную межмузейную выставку, сделанную кураторами Галиной Сидоренко и Еленой Буренковой. И она звучит в унисон с несколькими выставками этого года, поднимающими некогда болезненную для отечественного искусствознания тему западничества в русском церковном искусстве XVII века: «Осенью русского Средневековья» в Русском музее и «Евангелием Иеронима Наталиса» в Музее древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева.

Можно было бы ожидать, что главным героем третьяковской выставки станет фаворит Грабаря, легендарный Гурий Никитин, для кого Библия Пискатора действительно была «настольной книгой», но речь не о нем. Экспозиция начинается с раздела о российско-голландских дипломатических, коммерческих и культурных связях, возникших задолго до петровского Великого посольства и, в частности, открывших дорогу Библии Пискатора в Московию. Датированная 1650 годом резцовая гравюра работы харлемского художника Корнелиса Фишера, похоже, не родственника, но однофамильца амстердамских Пискаторов, изображает импозантного бородатого кавалера со шпагой на фоне рекламной инсталляции из доспехов. Это Андрей Денисович Виниус, голландский купец, основатель тульского железоделательного и оружейного производств, торговец зерном, дегтем и оружием, перебравшийся в Россию еще при Михаиле Федоровиче, а при Алексее Михайловиче вступивший в русское подданство, принявший православие и преуспевший на торгово-дипломатическом поприще. В обширной библиотеке сына Виниуса, Андрея Андреевича, одного из первых петровских сподвижников, имелось позднее издание Библии Пискатора. Но вся эта история рассказана на выставке не для того, чтобы реабилитировать в глазах москвичей Петра I, который в своих голландских симпатиях всего лишь несколько форсировал семейный политический курс.

В Третьяковке реабилитируется московская икона конца XVII — начала XVIII века, выпавшая из канонической истории отечественного искусства и поля зрения искусствоведов, словно бы Петр сбрил ее вместе с боярскими бородами. А вслед за московской иконой эпохи великих перемен реабилитируется и все церковное искусство синодального периода, питавшееся, среди прочих, образами условной Библии Пискатора вплоть до конца XIX столетия — ее иконографические мотивы обнаруживаются повсюду, от палехских прорисей до архангельской резной кости. И, глядя на Страстные чины из московских церквей петровского времени, в которых барокко жестоко, как царь-плотник со стрельцами, борется с Византией, мы будем вспоминать то Мабюзе, то Веронезе, но мысли о вторичности, подражательности, маргинальности — последнее, что придет в голову.

У двух странных икон середины XVIII века, «Бичевания» и «Пригвождения ко кресту», где изуверы в киноварных нарядах измываются над оливковым Спасителем и все эти бесчинства происходят на безмятежном голубом фоне благороднейшего оттенка, гипотетическая локализация «Русский Север», каковое понятие разные исследователи трактуют весьма широко — от Тотьмы до Иркутска. Выглядят эти северные образа совершенно авангардно — такую «трехцветку» легко представить себе на выставке школы Петрова-Водкина, как известно получившего первые уроки у одного саратовского иконописца «древлего обычая». Сколько еще героев — генералов и рядовых — русского авангарда, до того как выбраться из своих захолустий и начать покорять столицы, взяли первые уроки у местных богомазов или же приобрели первые художественные впечатления в местных церквах с такими же экзотическими иконостасами? И насколько эти первые уроки и первые впечатления сформировали их «искусство видеть»?

Изучение иконы синодального периода, которым ранее практически не интересовалось отечественное искусствознание как неким визуально-отсталым и идейно-вредным недоразумением, выпадающим из исторических схем «Средневековье — Новое время» или «церковное древнерусское искусство XVII века — светское русское искусство XVIII века», только начинается, но сулит немало открытий чудных. Похоже, колониально-патриотические комплексы начинают уходить в прошлое, тема иноземных влияний перестает быть столь болезненной, а слова о византийской провинции, балканских отголосках или перепевах маньеристических нидерландских гравюр более не будут нуждаться в многочисленных оговорках о национальной самобытности и уникальности. Ведь ни фрески Мирожского монастыря, ни кисти Гурия Никитина и Силы Савина, ни представленная сейчас в Третьяковке поздняя московская икона не требуют никаких оправданий.

«Библия Пискатора — настольная книга русских иконописцев». Третьяковская галерея в Лаврушинском переулке, до 6 октября

Анна Толстова

14 августа

Источник: "Коммерсантъ"

Ваше имя: *
Ваш e-mail:
Отзыв: *
Введите символы, изображенные на рисунке (если данная комбинация символов кажется вам неразборчивой, кликните на рисунок для отображения другой комбинации):